Вся эта публика напоминает пассажиров какого-то дьявольского поезда "Москва-Заграница".

Они оплатили билеты. Некоторые — очень заранее. Взяли себе места сообразно достатку и возможностям.

Кто полку плацкартную, кто купе, кто целиком вагон-ресторан.

Состав набрал ход, пассажиры уже видели себя в пункте назначения — и те, кто шестерил в гламурных журналах, и те, кто содержал гламурные журналы, зарабатывая деньги на бирже, металлах и нефти, ритейле и риал-истейте.

Барыги, фарца, спекулянты, обслуживающая их гуманитарная шелупонь — проститутки, стиляги, поэты и прозаики, знакомые нам еще по Ильфу и Петрову, но уже совсем не смешные, злобные, отожравшиеся, почувствовавшая силу и власть.

Они купили билеты абсолютно законным образом, а потому искренне рассчитывали получить за свои деньги обещанную услугу, увидеть утром в окно Триумфальную арку, Биг-бен, набережную Ниццы.

И вот тут на пятнадцатом или двадцать пятом километре пути кто-то вдруг срывает стоп-кран.

С багажных полок на головы летят чемоданы, коробки, дизайнерские башмаки.

"Поезд дальше не идет" — хрипло сообщает динамик.

Публика вываливает на насыпь и видит, что вдалеке, прямо на рельсах, сидит ребенок.

Это Дима Яковлев, он же Чейс Харрисон, задохнувшийся в запертом на жаре американском джипе.

А за ним еще два десятка таких же — сваренных, заколотых, задушенных.

А за ними читаются обгоревшие тени из одесского дома профсоюзов, а чуть дальше — поднимаются рваные, обезглавленные силуэты Донецка, Первомайска, Горловки.

— Где машинист? Почему стоим? — вдруг заходится в крике один из пассажиров — толстый, кучерявый, нервный.

Толпа подхватывает. Стучат кулаками по обшивке. Требуют машиниста.

Приходит машинист — невысокий, уравновешенный человек с голубыми глазами.

— Поезд дальше не пойдет. Вы же сами видите, что происходит. Прямо нельзя. Никак нельзя. Будем искать объездную дорогу.

Каждый знает — никакой объездной дороги тут нет и быть не может. Надо ехать. Ехать прямо, закрыв поплотнее окна и задернув занавески.

Спокойствие машиниста, его невозмутимость приводят пассажиров в бешенство.

Машинист вызывает ненависть.

Машиниста готовы растерзать.

Требуют вернуть деньги за билет, хотя это блеф, конечно.

Никто всерьез не рассматривает возможность возвращения.

Особо энергичные, обогнув состав, уже лезут в кабину машиниста, чтобы пустить-таки локомотив прямо, вперед, через этот идиотский мираж.

— Это мираж! Там нет никого впереди! Мы должны ехать. У меня деловая встреча завтра в Сан-Диего, ты понимаешь? — надрывается еще один.

— Мы заплатили деньги. Кто у тебя супервайзор?

У машиниста нет супервайзора.

Этот поезд достался ему свыше.

И маршрут придуман не им.

И билеты начали продаваться задолго до отправления.

Машинист ничем не может помочь возбужденной публике.

Ему даже жалко эту публику.

Он хотел бы как-то облегчить ее страдания, компенсировать ей материальные потери.

Но ехать прямо, напролом — через мальчика на рельсах, через весь этот кроваво-черный мираж — машинисту не позволяет советское воспитание, память о едва не погибшем на фронте отце и, кажется, данная в молодости присяга.

"Поезд дальше не идет," — повторяет он так же спокойно, как и в первый раз.

Но поезд не идет и назад.

Поршни стравливают пар.

А зависшая над поездом птица видит, как из окрестных деревень к насыпи начинает стекаться народ.

У кого в руках молот, у кого серп. У кого — ржавые вилы.



Источник