1) Ничем. Война — она и в Африке война. Воюют две стороны. Начинается все в лайтовом варианте, потом перерастает в полноценную войну. Здесь до полномасштабной войны еще не дошло, но если все будет продолжаться в таком же духе, то через пару месяцев здесь будет уже настоящая, полноценная война.

2) Поскольку я пока еще здесь работаю, я с точки зрения журналистской этики не могу высказывать свое личное отношение, я его обязательно выскажу потом. Но хочу сказать вот что. Нахождение здесь, конечно, накладывает отпечаток на восприятие событий, но это не означает, что журналист является приверженцем той или другой стороны, он все равно должен оставаться нейтральным.

3) Ты можешь сочувствовать, можешь не сочувствовать, это твое личное дело, но личное восприятие никак не должно влиять на твою работу. Сочувствуешь, не сочувствуешь, но будь любезен, постарайся выдавать объективную информацию. Симпатии, когда работаешь с фактами, надо гасить. В противном случае ты превращаешься в агитатора. Если открыто занимать одну из сторон, то это уже не журналистика.

4) Да нет, это особо никак не отражается. Здесь поляризации не чувствуется. То журналистское сообщество, где нахожусь я, в общем-то придерживается одинаковых взглядов на события.

5) Здесь даже нет этих лагерей, в общем-то. Я вот сейчас нахожусь среди украинских журналистов, я, по-моему, единственный здесь российский репортер. Есть еще иностранные журналисты. Украинские журналисты придерживаются проукраинской точки зрения, это естественно. Иностранные журналисты — кто как. Там разные позиции. Я стараюсь оставаться нейтральным. Но при этом мы все — коллеги, все общаемся нормально. А люди, которые придерживаются пророссийской точки зрения, условно назовем их журналистами, — LifeNews, «Комсомольская правда», Первый канал — они находятся в Донецке, Славянске, мы с ними просто не пересекаемся. При этом цеховая солидарность с моими коллегами, придерживающимися противоположной позиции, у меня лично есть. Я не собираюсь и не буду сдавать журналистов или как-то вообще мешать их работе. Когда, опять же условно назовем их журналистами, сотрудников LifeNews задержала СБУ, я сказал, что это неправильно и их надо отпускать, какими бы агитаторами они ни были.

6) Послушайте, когда человека сдают людям, которые почти наверняка посадят его в подвал и будут держать там несколько недель, требуя за него выкуп, — это не долг патриота, это соучастие в преступлении. По поводу сложного морального выбора могу сказать, что он есть, да. Украинцы мне однозначно не враги, я понимаю, за что сражается и воюет Украина, но и те люди, которые находятся с другой стороны, если они, конечно, не совсем конченые отморозки — ну, как ни крути, они мне не враги тоже. К тому же некоторые из них — еще и граждане моего государства. Хотя водку я с ними бы пить не стал, но сказать, что их всех нужно убивать под корень, я тоже, разумеется, не могу. По большому счету, ни одна из сторон мне не близка. Украинская сторона — по объективным причинам, я просто гражданин другого государства, а пророссийская сторона не близка, потому что я не разделяю их взглядов и методов.

7) Ну, я вижу только одну такую ситуацию — это защита собственной жизни. Вот если тебя сейчас будут убивать, то в этом случае, будь ты хоть журналистом, хоть сантехником, ты обязан сражаться за свою жизнь. Во всех остальных случаях ты не только не имеешь права брать в руки оружие, ты не имеешь права вообще как-то способствовать той или другой стороне. Ни информационно, ни материально, ни как-либо еще.

8) Ну вот меня здесь все-таки воспринимают именно как нейтрального журналиста, несмотря на то что я работаю на украинской стороне, будучи гражданином России. Меня здесь не хватают, не сажают в подвал и не требуют за меня выкуп. С той стороны такая проблема есть. Там работать журналистом действительно опасно. Вот я сейчас сижу за одним столом с Саймоном Островским (американский журналист издания VICE News. — Ред.), его три дня держали в подвале бывшего здания СБУ в Славянске, Паша Каныгин (журналист «Новой газеты». — Ред.), мой хороший товарищ, тоже был задержан пророссийской стороной. Российский журналист перестал быть журналистом и стал пропагандистом. И эти пропагандисты точно так же относятся к остальным журналистам. Они считают, что если ты не орешь «Слава Путину» и «Великая Россия», значит, ты враг, либеральный ублюдок, тебя надо убивать и расстреливать. В журналисте они видят настоящего врага. Это результаты зомбирования. Дмитрий Киселев оказался удивительно продуктивным оружием.

1) То, что сейчас происходит, — это гражданская война. В других горячих точках мира, которые мне приходилось освещать, были войны, когда ясно, кто противоборствующие стороны, и понятно, как выдержать баланс: есть одна точка зрения и другая точка зрения. Когда происходит гражданская война, двух точек зрения быть не может, потому что их сразу становится очень много. А на Востоке Украины это выражено особенно ярко — по региону сейчас перемещается большое количество самых разных вооруженных формирований, и у каждого своя правда. Натуральная махновщина, прямо как в книжках. В отличие от обычной войны, разделение «свой-чужой» на гражданской войне моментально стирается. Как ты будешь тут определять, кто свой, кто чужой, если все более-менее свои.

2) На Майдане была понятная ситуация — противостояние двух лагерей. Был Виктор Федорович Янукович, были его оппоненты, все было понятно. В Крыму все было понятно. События на Востоке отличаются тем, что еще в апреле (я как раз туда приехал первый раз) это была абсолютно политтехнологическая история, абсолютно искусственная. Про это было очень сложно писать, потому что журналист же чувствует, насколько искренняя история, а насколько туфта. Вот насколько искренний был Майдан, насколько искренний был Крым, настолько туфта была в апреле на Востоке Украины. И вот спустя короткое время эта туфта превратилась в гражданскую войну, потому что с обеих сторон появились трупы. Люди теряют своих друзей, появляется ожесточение. В этих условиях противостояние, которое начиналось как политтехнология, превращается в гражданскую войну.

3) Во-первых, репортер не должен сочувствовать ни одной из сторон. Это аксиома. Вот сейчас в Донецке тяжело работать украинским журналистам. К ним априори плохое отношение. Есть при этом список плохих российских журналистов. Мы помним, как в его формировании поучаствовал Ольшанский, призывая прогнать из Донецка Илью Азара.
Журналист не должен занимать никакую сторону. Вот есть позиция штаба антитеррористической операции со стороны Украины, надо давать ее. Есть позиция этой, прости господи, Донецкой республики, надо давать ее тоже. При этом надо давать то, что ты видишь своими глазами. Если давать одностороннюю позицию, то это уже не журналистика, а пропаганда.

4) Чтобы работать в Донецке, который отчасти контролируется Донецкой республикой, нужно обладать аккредитацией Донецкой республики. В Славянске уже нужна другая аккредитация, которую выдает лично господин Стрелков. Для господина же Стрелкова есть одно важное СМИ — это LifeNews. Он этого не скрывает. Поэтому понятна, на самом деле, позиция украинских властей по отношению к этому изданию, к сожалению. Хотя я все равно считаю недопустимым любое преследование журналистов за любую их работу. Все другие СМИ с альтернативной точкой зрения в Славянске невыживаемые. Им там прямой путь в подвал. Сколько украинских журналистов, журналистов с Западной Украины находится там в подвалах — это вопрос, который еще надо выяснять.

5) Да тут нет никакой разницы между государственными и либеральными СМИ. Есть такая простая история про конфликт в Южной Осетии в 2008 году. Тогда в Москве многие сетовали, что мы проиграли информационную войну. А дело было в том, что Россия тупо закрыла въезд в Южную Осетию для всех иностранцев и там могли работать только российские СМИ, а Грузия в Гори открыла огромный пресс-центр, где могли работать вообще все. Даже «Комсомольская правда» могла давать картинку с двух сторон, что они и делали. Но поскольку все мировые СМИ могли давать картинку только из Гори — и их сложно в этом обвинять, — они давали скорее прогрузинскую позицию. Потому что только там их аккредитовывали, только там к ним выходили генералы, только там им давали комментарии. И ровно поэтому Россия тогда проиграла информационную войну. Из-за тупости, косности, советскости генералитета и ЧК, которые просто закрыли границу. В этом смысле сейчас ситуация получается более ровная. И именно поэтому ситуация в мировых СМИ по Крыму не такая однозначно критическая. Коллеги из мировых СМИ все сами видели, что там происходило, какие были настроения. На Востоке то же самое. Сначала люди видели искусственность этого процесса, а потом наблюдали, как то, что было политтехнологией и постами Мити Ольшанского в Фейсбуке, превращается в реальную бойню, потому что люди понимают, что им есть за что идти воевать и есть что терять.
Я, конечно, испытываю солидарность — и, конечно, ко всем коллегам. Я никогда не был в таких привилегированных условиях, как журналисты LifeNews в зоне конфликта, когда они фактически выступают пресс-секретарями ополчения. При этом нравятся они мне или нет, но это журналисты. И когда это только случилось (речь о задержании украинскими военными репортеров LifeNews Олега Сидякина и Марата Сайченко. — Ред.), люди Габрелянова (гендиректор издательского дома «Ньюс Медиа», в состав которого входит LifeNews. — Ред.) связывались со мной, потому что я контактировал и с той, и с этой стороной и имел относительно полную информацию о том, что с ребятами происходит. И, в частности, я сообщал LifeNews, что ситуация более или менее в порядке. Поэтому пускай я не поддерживаю и не разделяю их позиции, но если у их сотрудников возникают проблемы, я всегда готов помочь. Очень важная мысль, о которой забывают LifeNews и Митя Ольшанский, заключается в том, что в любой такой ситуации надо занимать исключительно гуманистическую позицию, надо помогать максимально всем. Мы все люди. Ну о'кей, может, они занимаются пропагандой и ерундой, но это не означает того, что они должны сидеть в подвале.

6) Тут и комментировать нечего. Когда журналист берет и пишет донос на другого журналиста, это прямое предательство профессии. «Комсомольская правда» в лице Коца и Стешина занимается таким же информационным обеспечением деятельности славянских ополченцев, как и LifeNews, пусть и не так ярко. Так работу LifeNews определяет Киев в лице замглавы Совета национальной безопасности Виктории Сюмар. Она считает это уголовным преступлением. Но это не так, это не является уголовным преступлением. Это журналистская деятельность. Плохая, пропагандистская, но журналистская. Сейчас, я так понимаю, Коцу запретили въезд на Украину на пять лет. Это очень сложная история, на самом деле. Мы с Сашей Коцем познакомились в Чечне много лет назад и какое-то время были в неплохих отношениях. То, чем занимается сейчас его напарник, на мой взгляд, повторюсь, предательство профессии. Это предательство той самой гуманистической миссии журналиста. Понимаете, когда журналист находится где-нибудь на позиции, это всегда лишний сдерживающий фактор для военных, для того, чтобы кто-то лишний раз выстрелил. Это сдерживающий фактор для того, чтобы кто-то устроил самосуд и расстрел. В ситуации беспредела и гражданской войны журналисты могут спасать людей в такой момент. Помимо информирования общества они должны выполнять и эту гуманитарную роль — сдерживать и тех, и других, чтобы они не допускали лишнего беспредела. А когда журналисты вместо этого начинают, наоборот, сдавать своих коллег, это совсем плохо.

7) Нет, конечно. Я могу представить, чтобы журналист воспользовался своим ресурсом для спасения кого-то — этим он да, должен заниматься, хотя это и не входит в его обязанности. Он должен быть над схваткой, но когда необходимо спасти чью-то жизнь, надо пренебречь этим и спасти ее. Но чтобы воспользоваться оружием... Нет, не могу представить.

8) Здесь не стоит забывать о том, что высок процент несчастных случаев. Вот в Южной Осетии двое наших коллег, Александр Климчук и Григол Чихладзе, погибли только потому, что при переходе грузино-осетинской границы не поняли, какой блокпост они проходят, сказали «Гамарджоба!» (грузинское приветствие. — Ред.), а это были уже осетины, и их убили, приняв за грузинских военных. На том же Востоке Украины еще в апреле можно было показать российский паспорт — и все, у тебя был полный карт-бланш. Но вот дальше уже пошло обострение, появились трупы, и из-за всеобщего ожесточения стало сложнее работать. Когда тысяча человек получает на руки автомат Калашникова, они могут с ним походить неделю в ополчении, неделю где-то еще. А потом у них появляется необходимость стрельнуть, потому что ну очень хочется же. Всякое ружье, висящее на стене, должно в определенный момент выстрелить. Так и здесь. Возникает вопрос, в кого стрельнуть. Людей-то вокруг нет, и получается, что стрельнуть можно только в журналиста, потому что вот он, рядом. Поэтому с каждой неделей российский паспорт все меньше становится аргументом, аккредитация тоже не аргумент. Но вот стоит пацан с автоматом, и как им воспользоваться, он решает сам. Это гражданская война, махновщина. Это же все было уже описано. Я когда смотрю Фейсбук-аналитику об Украине, понимаю, что люди просто не читали литературу Серебряного века либо не хотят понимать, о чем там идет речь. Потому что ничего страшнее гражданской войны быть не может. Эта история будет тянуться и тянуться. Ссорятся братья и сестры, разваливаются семьи, представьте, какая там будет статистика разводов. А посчитайте еще, сколько там детей, которые сидят сейчас в детских садах под обстрелами. Сколько работать психологам в этих регионах, потому что это искалеченная психика на годы вперед. И после этого открывать Фейсбук и читать там наших милитаристов, которые скандируют: «Отожмем Юго-Восток!» — совершенно невозможно. Ни Митя Ольшанский, ни Сергей Шаргунов не задумываются о том, как потом лечить травмы этой войны.
Огромное количество журналистов сейчас сами не хотят быть нейтральными фигурами. Они занимают вполне однозначную позицию, что мы видим на примере LifeNews, на примере Ирады Зейналовой, которая сообщает в эфире Первого канала о победе Дмитрия Яроша (лидер «Правого сектора». — Ред.) на президентских выборах на Украине. И все они от этого выигрывают и получают свою выгоду, а страдает в итоге журналист, который сообщает правду. Он оказывается врагом для всех, потому что невыгоден ни тем, ни этим, никому. А LifeNews в этой ситуации замечательно выживает. Арам Ашотович (Габрелянов. — Ред.) делает себе прекрасный пиар, у него все хорошо. Но в ситуации, когда у тебя сотрудники попадают в беду, ты должен вызволять их, а не выводить хэштеги в топ Твиттера. Это разные профессии — то, чем занимается Габрелянов, и то, чем должны заниматься мы.

1) Сюрреалистичностью происходящего. Потому что сложно было после войны в Южной Осетии, когда русские с грузинами, представить, что русские будут еще и с украинцами воевать. С технической же точки зрения все войны между собой похожи. Как писал в «Территории команчей» Перес-Реверте, во всех войнах журналист рано или поздно превращается из летописца побед и подвигов в ненужного и опасного свидетеля. На Украине сейчас как раз начался этот этап. Сложность украинского конфликта в том, что сейчас трудно попасть в страну. Я бы сравнил это с войной в Ливии, где также было очень сложно попасть в страну. Там мы переходили границу незаконно, здесь пока еще до этого не дошло, хотя мне кажется, что недалек тот час, когда мы решимся на такое, чтобы выполнять свои журналистские обязанности. Ну и я бы также отметил резко негативное отношение к российским журналистам со стороны украинских силовиков, да и со стороны общества, которое судит по событиям исключительно по украинским СМИ.

2) Конечно, это отношение менялось. Мы работаем на Украине с декабря прошлого года. Поначалу вообще вся эта история на Майдане всерьез не воспринималась. Раньше я всегда считал немного преувеличенной угрозу неофашизма, «Правого сектора», но после кровавых событий на Майдане 21 февраля стало понятно, что игры в бойцов в самодельных латах и кольчугах кончились и началась гражданская война. Я, естественно, начал воспринимать события сквозь призму своего опыта, своего присутствия на гражданских войнах, и мы еще тогда, в феврале, прогнозировали, что пассионарные круги Юго-Востока страны, который на тот момент молчал, все-таки поднимутся, что и случилось. Но при этом мое отношение к самим украинцам, конечно, никак не изменилось. У меня, например, менялось отношение к ливийцам по ходу войны в Ливии, но украинцы для меня остаются братским народом. Вместе с тем пришло понимание, что помимо силовых ведомств, куда понабрали резервистов из западных областей, также сформированы батальоны «Азов», «Донбасс», в составе которых преимущественно те самые неофашисты. Это люди, которые не отягощены никакими моральными обязательствами и принципами.

3) Да, он как минимум может качественно освещать деятельность той стороны, которой сочувствует, почему нет. На самом деле, если говорить об объективности журналистики, то для меня такое понятие умерло после августа 2008 года, когда я увидел, как освещали события в Южной Осетии мировые журналистские бренды. Это была игра в одни ворота, никто из них не утруждал и не отягощал себя объективностью. Украинский конфликт для российских журналистов сложно освещать еще и потому, что мы фактически лишены возможности работать с той стороны. Я, например, пытался аккредитоваться в штабе антитеррористической операции, чтобы съездить посмотреть, как обстоят дела там, насколько объективно нам оттуда подают информацию, но мне было отказано. Более того, я знаю, что мне скорее всего будет отказано во въезде в страну, не говоря уже о зоне антитеррористической операции, если я буду въезжать на Украину как официальный журналист. Поэтому подавляющее количество российских журналистов вынуждено работать на одной из сторон, а когда ты долго работаешь на одной из сторон, ты волей-неволей проникаешься к ней симпатией. Это психология, с этим ничего не поделаешь. Но при этом профессионал, даже испытывая симпатии к кому-либо, будет смотреть на вещи объективно. Я вот уже приводил в пример войну в Южной Осетии. Я тогда был со стороны российских войск, а мой напарник Дима Стешин был единственным журналистом из печатных СМИ, который находился в Гори, и мы пытались подавать объективную информацию. Мы всегда пытаемся это делать. Здесь тоже. Мы даем репортажи нашей киевской редакции. Понятно, что не всегда взгляды совпадают, но в этих противоречиях рождается истина.

4) Никак не отражается. Я в зоне конфликта просто стараюсь выполнять свою работу.

5) На самом деле после войны в Южной Осетии это второй прецедент на моей памяти, когда и конкуренты, и оппозиционные, и неоппозиционные журналисты сливали все в один общий котел. Здесь то же самое происходит. И информацией делимся, и съемками даже. Мы вот, например, делились съемкой с LifeNews, которые нам конкуренты, но тем не менее мы находим общие точки соприкосновения. Я предполагал, что СМИ с определенной репутацией, назовем их либеральными, тяжелее работать со стороны ополчения, но тем не менее я видел там, как такие люди работали и никакого ярко выраженного антагонизма не было. Все в рамках приличий.

6) Естественно, Дима никакого немецкого журналиста никому не сдавал. Слушайте, ну вот мне в Твиттере регулярно приходит масса оригинальных пожеланий смерти, длительной отсидки. Понятно, что это все так пожеланиями и остается. И Дима просто выступил в такой же твиттер-манере. Написать написал, но понятно, что никого никому он не сдавал. На мой взгляд, конечно, можно было от этого твита воздержаться. Но когда ты полтора месяца находишься в боевых условиях, да еще и подвергаешься травле в социальных сетях, тут немудрено сорваться.

7) Не может быть таких ситуаций. Если журналист берет в руки оружие, он перестает быть журналистом. И перестает им быть, на мой взгляд, навсегда.

8) Да, действительно, журналиста перестали воспринимать как нейтральную фигуру, и его работа стала опаснее. Я могу сказать, что из тех западных журналистов, с которыми я познакомился со времен войны в Ливии, уже погибли шесть человек, что совершенно дико. Один из них, кстати, итальянец Андреа Рокелли, погиб здесь, под Славянском. Журналисты перестали восприниматься нейтрально, но так же перестали восприниматься и священники, и медики, тому есть масса примеров на последних войнах. Перестали действовать правила войны. Безусловно, в озлоблении именно к журналистам есть отчасти и вина самих журналистов. Это видно на примере многих конфликтов, в том числе в Южной Осетии, Сирии, Ливии, где, например, я помню, телеканал «Аль-Джазира» фактически фабриковал некоторые события, чтобы сильнее разжечь конфликт.

1) Одна из основных особенностей этого конфликта — огромное количество всевозможных военных формирований и группировок. И их количество и разнообразие постоянно увеличивается, еще даже месяц назад было не так. Кого здесь только нет — украинская армия, батальон «Донбасс», батальон «Восток», ДНР, ЛНР, какая-то православная банда. Ты подъезжаешь к блокпосту, и уже совершенно непонятно, кто там стоит.

2) Я считаю, что боевые действия начались уже в Киеве, уже тогда было страшно. Я совсем не ожидал такого поворота. Бронежилет, который журналисты нашей газеты использовали для поездок на Ближний Восток, теперь у меня. В жизни о таком не мог подумать. Но возвращаясь к вопросу: есть такая журналистская проблема, что когда в стране происходит какое-то яркое событие, то все, что потом случается вне этого события, тебе уже неинтересно. Пару месяцев назад украинская политика была мне очень интересна, я много писал о том, что происходит в парламенте. Но сейчас, когда идет настоящая война, на события в украинском парламенте моего интереса не хватает. Что касается каких-то моих личных мнений, то у меня их по этому вопросу особо нет. Я вообще не отношусь к украинцам ни хорошо, ни плохо.

3) Сложно, но в принципе можно. Почему нет. Самое главное — быть честным. Когда вас задерживает СБУ, не надо говорить, что вы украинский журналист, а потом, ополченцам, — что пророссийский. Конечно, так работать легче, но это нечестно. Мне в этом плане, конечно, проще. Я всегда, любой стороне говорю, что я из Голландии, страны, которая никаких интересов в этом конфликте не имеет, что я не за и не против. Расскажите мне, что считаете нужным, я напишу об этом. Хотя есть проблема, разумеется, в том, что люди могут говорить что угодно. Правду выяснять очень тяжело. Я вот, например, никогда не пишу про количество трупов, пока сам не удостоверюсь. Вот вчера многие говорили, что появилось сто новых трупов. Ну не знаю, похоже на очевидный бред. Так же было на Майдане, кстати. Говорили про сто трупов. Я лично видел только 23 трупа и дал именно такую цифру.

4) Возможно, это повлияло на то, что здесь очень много журналистов, которые первый раз работают в таких критических условиях. Сейчас их поменьше, но месяц назад было много. Вот была девушка с одного канала, которая впервые в жизни увидела мертвого человека, она очень, очень долго плакала. Это место не для новичков.

5) Безусловно, есть какое-то различие, кто-то живет в гостиницах получше, кто-то — в гостиницах похуже, какие-то редакции посылают новичков, какие-то — опытных сотрудников, большие американские каналы и вовсе работают с собственной охраной, но по большому счету мы все работаем в одинаковых условиях. И потом, будь ты хоть Дмитрием Киселевым, хоть репортером Би-би-си, все равно найдется возмущенный зритель, который скажет, что ты скрываешь правду. Есть очень много причин не любить канал Russia Today, и у меня к нему обычно плохое отношение, но их журналисты тоже там работают, и в этой непростой ситуации мы, прежде всего — коллеги, помогаем друг другу.

6) Поступок Стешина — это очень плохо. Это все равно что кто-нибудь заявил бы украинской армии: смотрите, тут находятся журналисты Russia Today, они врут, поймайте их. Это бред, нельзя так. Я считаю, что в условиях войны солидарность журналистов должна быть превыше других мотиваций.

7) У меня есть бронежилет и каска, этого достаточно. Оружия я в руках никогда не держал, и даже мысли о таком никогда не было. Даже теоретически такого представить не могу. Никак. Надо убегать, ногами.

8) Вообще работа журналиста действительно становится все более опасной. В Сирии погибает очень много наших коллег. В этом смысле могу сказать, что на Украине сейчас очень сложно работать. Сложнее, чем было, например, в Грузии. Но сравнить с Сирией, конечно, нельзя. Пока. Что касается роли журналиста, то я отчасти согласен с тем, что она поменялась, стало меньше непредвзятости. Если смотреть, как освещали события и украинские, и российские каналы, можно увидеть очень яркие примеры обмана. Это очень плохо. Именно из-за подобной практики рождается недоверие к нашей профессии. Но при этом аресты, пленение журналистов и отношение к ним как к комбатантам совершенно несправедливы, даже если это будут журналисты Russia Today. Это очень плохая практика. Так же как и практика украинских властей не пускать в страну тех или иных журналистов. Это очень плохо. Надо пускать всех.

1) Эта война оказалась моей. До этого все войны, на которых я работал, были чужими, если не брать Чечню. Совершенно однозначно, что в зоне боевых действий на Юго-Востоке Украины есть сторона, которая представляет интересы России и отвечает ее интересам, и есть абсолютно враждебные антироссийские силы. И вот они между собой столкнулись.

2) Скажу честно: мы очень сочувственно отнеслись к Майдану. Я отдавал себе отчет и писал о том, что украинская нация находится в стадии нацбилдинга вот уже сотню лет, причем этот процесс проходит с большими трудностями, но позже на нашу оценку повлияли регулярные случаи совершенно русофобского отношения — мы видели, что нас ненавидят только за то, что мы русские. Это выражалось, например, в том, что бойцы партии «Свобода» не пускали нас в гостиницу «Украина», где у нас, заметьте, были оплачены номера. Был еще показательный случай. Мы передавали видео из одного дома в центре Киева, где у нас жили товарищи, и делали это в течение недели. За это время мы в этом доме видели четырех консьержек, из которых три сразу же вызывали милицию и СБУ, заявив силовикам, что вот, мол, приехали шпионы из России. Четвертая же просто стала кричать: «Что вы о себе думаете! Крым отняли и схватили бога за бороду?» Никогда не видел такого инфернального выплеска злобы на ровном месте. Еще я знаю одну малоизвестную историю, которую один московский канал решил просто не раскручивать. У них оператора затащили в подвал администрации Киева, почти пять часов над ним измывались, тыкали в него электрошокером, заливали слезоточивым газом, требовали от него каких-то признаний. Вот просто затащили человека с улицы, узнав, что он из России. Тогда еще ситуация полностью не проявилась, и телеканал счел за лучшее оператора отозвать и не раздувать скандал, потому что группе нужно было работать в Киеве дальше в таких условиях. Я хочу сказать, что даже в Ливии на втором этапе войны, когда стало ясно, что Россия находится на стороне Каддафи, то есть представляет фактически вражескую сторону, не было так тяжело работать, хотя там и в плен нас брали, и другие проблемы были.

3) Сейчас это такой модный тренд — потуги на объективность. Это было хорошо видно на примере господина Азара, который сочувствовал украинской стороне, потом попал под безадресную зачистку в Краматорске, когда на его глазах начали безоружных людей крошить из автоматов, и его мировоззрение резко поменялось. А потом, когда он отлежался, пришел в себя, опять ему показались любы украинские войска. Я могу сказать одно — нужно быть шизофреником с раздвоением личности, чтобы, находясь в центре горячего военного конфликта, не быть ни на чьей стороне. Здесь так же, как с национализмом. Вот, знаете, есть национал-шовинизм, то есть просто ненависть к людям другой расы или нации, а есть просто любовь к своей нации, потому что свою маму ты любишь больше, чем других матерей, своих детей любишь больше, чем других. Лично я однозначно нахожусь в этом конфликте на своей стороне. В том же Славянске, Донецке, Луганске просто было видно, как люди к нам относятся. Достаточно было сказать, что ты из России, и тебе дают розетку, приносят воду, пропускают через блокпост после комендантского часа. Я считаю, что это надо ценить. Где еще, кроме Сербии, к России так хорошо относятся?

4) Я знаю, что часть представителей либеральных изданий беспрепятственно допускают на украинскую сторону, не устраивая им даже легких допросов в СБУ в аэропорту «Борисполь». Представителей других изданий, которые занимают бескомпромиссно пророссийскую позицию, просто заворачивают, депортируют, запрещают въезд.

5) Вы знаете, я их, во-первых, даже не видел там. Ни в Донецке, ни в Славянске. Я вот видел Тимура Олевского, которого давно знаю и работал с ним вместе в горячих точках, очень тепло к нему отношусь, но он уехал буквально за сутки до штурма Славянска 2 мая. По-видимому, им было неинтересно освещать конфликт с этой стороны. Цеховая солидарность для меня — важное понятие и распространяется на коллег других взглядов. После одной из публикаций на нас в Киеве пыталась выйти Инна Золотухина, которая работает в крупнейшей украинской газете «Вести», она очень навязчиво пыталась нас вытянуть на встречу. Я прекрасно понимаю почему — с нами, видимо, хотели побеседовать в СБУ и потом депортировать. Она написала, что давно нас не видела, а мы действительно у нее раньше даже ночевали, когда ездили на 20-летие Чернобыля в Припять, она нам машину помогала чинить. Но, когда мы отказались от встречи, она сделалась буйной, начала нас оскорблять. А потом мы ее встретили на одном посту под Славянском возле Былбасовки, где на Пасху был убит так называемый террорист — 54-летний водитель школьного автобуса, которого знала вся округа, он 20 лет там всех детишек в школу отвозил. У нас там была съемка, и я увидел, что к посту подъехала машина с киевскими номерами, и увидел через стекло Инну Золотухину. Ее лицо исказилось ужасом, она даже разворачиваться не стала, врубила заднюю передачу и уехала. Она думала, что мы ей сейчас отплатим той же монетой. Но в силу как раз представлений о цеховой солидарности мы не стали это делать. Я потом даже ей писал об этом, что каждый год нас, журналистов, убивают десятками, что из тех, с кем я работал в Ливии, уже погибли 4 человека и что наша цеховая солидарность должна быть выше политических взглядов. Но — важный момент — то, чем в известном всем случае занимался журналист «Бильда», — это не журналистика. Это провокация в интересах политических сил, которые убивали мирных людей и продолжают это делать.

6) Журналист имеет возможность работать как профессиональный провокатор, причем с огромной аудиторией. Вот представьте, что я приехал бы в Силезию на какие-нибудь муниципальные выборы, нанял бы какого-нибудь алкоголика, с которым мы ходили бы да голосовали, устроив такую мини-карусель, для того чтобы дискредитировать эти выборы и признать их ничтожными в интересах Франции. И представьте, что со мной было бы в Германии, сколько бы я там сидел, объяснялся, как бы меня оттуда с позором депортировали. Если журналист «Бильда» посчитал нормальным себя так вести на территории, где люди заплатили за этот референдум кровью, то пусть Бог его накажет. Если вам интересно, не возникли бы у меня потом угрызения совести, если бы этому журналисту был причинен какой-то вред, то абсолютно никаких угрызений и сожалений у меня бы не возникло. Я находился среди защитников и жителей Славянска, Краматорска, Константиновки, был такой же мишенью для тех, в чьих интересах работал этот германский журналист. Так стирается грань между журналистами и участниками конфликта, да. Но это абсолютно нормально, если речь идет о жизнях людей. Вы же видите, что там сейчас происходит. Уже и дети гибнут, бьют по домам мирных жителей. И нужно сказать еще, что этого журналиста задержали в 12 часов дня во время референдума, побеседовали с ним и отпустили, а мой твит, с которого и начался весь скандал, появился в сети в 16 часов 5 минут того же дня. Во-вторых, если бы я хотел его сдать, то он до сих пор сидел бы там в подвале и уже записал бы три видеообращения к людям, которые послали его устраивать провокации.
Вообще я считаю, что вот эта грань между добычей материала и откровенной провокацией должна быть четкой. Ну, например, я помню, что мои коллеги этим грешили, когда у нас журналистика только зарождалась, это конец 90-х — начало нулевых, они любили возить из Чечни мыло под видом взрывчатки или из Астрахани черную икру, выкупив ее у браконьеров, чтобы показать этот транзит. Я считаю, что это провокативный прием, и тогда этим журналистам было высказано какое-то порицание, с черной икрой так вообще чуть людей не посадили.

7) В начале нулевых я вместе с чеченскими омоновцами ездил в горы к родственникам шахидок, которые подорвали самолеты перед Бесланом. По лицам этих омоновцев — а это были абсолютно пророссийские люди — было видно, что если мы попадем в какую-нибудь засаду, я, может, и выкручусь как-нибудь, если сразу не убьют, но им точно не жить. Незадолго до этого у них прямо на базе подорвался автобус с омоновцами, погибли 20 человек. И вот в машине, в которой мы ехали, на заднем сиденье валялся ржавый автомат. Я омоновцам говорю: если встретим засаду, ну что, я побегу, что ли, сдаваться в плен, буду, что ли, кричать — не стреляйте, я журналист? Говорю им: дайте мне этот автомат. Они мне его дали, я его почистил, вставил магазин и так и ездил с ним. И если бы критическая ситуация произошла, я отбивался бы вместе с ними. Это был единственный случай, когда я взял в руки оружие, за все одиннадцать лет, что я работаю на войнах.

8) Мне кажется, военная журналистика не стала опаснее, всегда погибало много репортеров, просто сейчас с каждой смертью журналиста медийный эффект сильнее, выросла скорость распространения информации. Вот, например, сын депутата Станислава Говорухина Сергей Говорухин, который снял фильм о чеченской войне «Прокляты и забыты», на этой самой войне был ранен, но это был совсем не такой резонанс, как, например, когда Сашку (журналист Александр Коц. — Ред.) ранили в Цхинвале, тогда все ж на ушах стояли. Ну а по поводу нейтральности могу вспомнить цитату из книги «Территория команчей» Артуро Перес-Реверте, журналиста и прекрасного писателя, в которой он раскрыл множество секретов военной журналистики: «Во всех войнах журналист рано или поздно превращается из летописца побед и подвигов в ненужного и опасного свидетеля». В этом конфликте украинская армия очень стремительно перешла к этапу, когда мы стали опасными и ненужными свидетелями.

1) Это первый серьезный военный конфликт в моей журналистской практике, но у нас в семье служил отец, брат воевал в Чечне – мы представляем, что такое война. Можем сравнивать. Тогда, в той чеченской войне, не было такой всепроникающей медийной составляющей, как сейчас на Донбассе. Да, были классические СМИ — газеты, телевидение, радио, но не было интернета, который бы многократно усиливал всякое событие, происходящее в горячей точке. Любой выстрел, любое телодвижение повстанцев или украинской армии многократно усиливается интернетом. Многократно усиливается эффект. А чаще всего меняется и суть самого события, обрастая невероятными подробностями и фантастическими деталями. И простому читателю/зрителю зачастую становится уже невозможно продраться через всю эту информационную шелуху и дойти до сути события, понять, что вообще по правде произошло. Примеров, когда мы видим альтернативные версии одного события, — масса. Вообще нынешний конфликт похож не на войну между армией и повстанцами, а на войну между двумя, что ли, медийными конгломератами. Картинка одна, комментарии же к ней совершенно разные. Несколько недель назад в Красноармейске некие военные, похожие на нацгвардейцев из украинского батальона «Днепр», открыли огонь рядом с толпой перед зданием Горсовета. Российские СМИ сообщили, что нацгвардейцы открыли огонь по толпе, украинские СМИ сообщили, что нацгвардейцы стреляли только в воздух. Позже появилось видео, и выяснилось, что нацгвардейцы действительно стреляли в воздух, но кто-то из них сознательно или не специально, это неясно, опустил ствол и попал в одного из людей, стоявших рядом. То есть на самом деле оказалось, что в реальности было и то и другое — и в воздух стреляли, и людям досталось. Первое правило. Пока не увидел сам, ничему не доверяй, сомневайся. Если наблюдаешь за событием на удалении, ищи документальные свидетельства, видео, фото, но не доверяй никаким свидетельствам сразу — обращай внимание на автора, какая у него репутация, авторитет в сообществе, реальный ли это человек вообще.
Сейчас мы наблюдаем огромное количество фейка, видео- и фотоподделок. Например, материалы, снятые на войне в Сирии, используются сейчас некоторыми ресурсами при освещении «военных ужасов» на Донбассе. Кадры с ранеными сирийскими детьми становятся «доказательствами» того, как украинская армия ведет себя с детьми из Донецка. Этим занимается наше российское телевидение — и вот мы видим, как над мирным небом Донбасса появляются военные самолеты, сбрасывающие бомбы на людей. Грешат подделками и украинские СМИ — другое дело, что у них куда меньше средств и технических возможностей, чтобы фейк выглядел правдоподобно, так что его не особо много.

2) Я стал чувствовать очень серьезную вовлеченность в эти события. Невозможно быть равнодушным. Все-таки Украина — наш ближайший сосед, самый родной, у каждого там множество друзей и близких. И то, что там творится, происходит не без усилий российских властей, а многие вещи выглядят так, будто они нашим государством спровоцированы. За это стыдно, вообще обидно. И в общем-то тут я чувствую уже ответственность не как журналист, а как гражданин России.
Украинцы нуждаются в поддержке. И, конечно, жестоко и даже не мудро поступать со своими ближайшими соседями так, как делает последние месяцы наше государство. Все эти попытки — разжечь конфликт в общем-то на пустом месте, стращая население Донбасса бандеровцами и фашистами, — к сожалению, стали удачными. Играют уже на каких-то просто людских инстинктах.
Естественно, жители чем-то недовольны, жителей Донбасса многое не устраивает, и совершенно обоснованно не устраивает: нищенская жизнь, тотальная коррупция, криминал — все это там есть. Но такая жизнь мало чем отличается от жизни людей в Днепропетровске, во Львове, Одессе — проблемы везде одни. Однако пропаганда внедрила жителям Востока в головы мысль, что страдают только лишь они, что они козлы отпущения, что и не слышит их никто, и не любит, что и вовсе придут сейчас и отнимут последнее — русский язык. Хотя очевидно, что никто этого не делает и не собирается, мы не видели никаких действий в этом плане, кроме единственной, конечно, популистской и безответственной попытки партии «Свобода» лишить через Раду русский язык особого статуса. Но мы видели, как даже эти «оголтелые националисты» быстро сдали назад, когда запротестовал не только Восток, но и общественность в центре и даже на Западе Украины.

3) Мне кажется, среди репортеров, проработавших хоть немного на Донбассе, практически не осталось людей, у которых бы не сформировался свой взгляд на происходящее. Но изо всех сил ты хранишь его где-то глубоко внутри, пытаясь наблюдать отстраненно. Что, конечно, нелегко. Репортер, разумеется, обязан молчать, не высказывать свое отношение вслух, в эфире, на бумаге, но у многих оно, это личное отношение, конечно, норовит пролезть в том, кому дать высказаться больше, кому меньше, кого-то рубануть на полуслове или вовсе обрезать. Если чувствуешь, что не можешь быть «над» и соблюдать нейтралитет, — лучше отдохнуть.
При этом знаю многих потрясающих, талантливых коллег, которые освещали эту войну, будучи, что называется, в окопе, но при этом оставаясь как бы над ситуацией. Мы знаем, как искренне Аркаша Бабченко сочувствует украинской революции, но, даже будучи сочувствующим, он пишет как есть — про украинскую армию с всеми ее косяками, расхлябанностью, бюрократией, ленью. Когда арестовали сотрудников LifeNews, Аркаша был одним из первых независимых российских журналистов, кто заступился за них и назвал фантастикой обвинение в терроризме. Это даже не столько про объективность, сколько про хладнокровие журналиста, про рассудок и критический взгляд на происходящее. С кем бы ты ни сидел рядом в окопе — с повстанцами ли, с нацгвардейцами — это не должно отрубать твое критическое восприятие всего, что вокруг. Сергей Пономарев, фотокор New York Times, долгое время проработал в Славянске, в самом сердце повстанческого движения, — и ведь тоже не скажешь, что как-то проникся он идеями Донецкой народной республики. Конечно, я полагаю, у него тоже есть своя позиция, свое личное отношение, но он держит это при себе.

4) Как бы ни пытались посеять разлад в журналистском цеху, поделить всех на «ваших» и «наших» — пока не очень удается. Мы видим на примере с арестом сотрудников LifeNews, что сообщество наше, и главным образом неподконтрольные властям СМИ, еще не утратило хладнокровия. И готово к солидарности. Да, мы все знаем, что такое LifeNews, и знаем про их специфику, но какой бы ни была эта контора и какая бы ни была у нее репутация, там все же работают репортеры, а не террористы. Заступившись за них, все мы проявили солидарность, чего, надо сказать, не было, когда неприятности возникали с журналистами независимых изданий. Мы помним случай с Саймоном Островским из VICE News, случай с моим похищением. Обе эти истории остались без внимания коллег с LifeNews, «России-1», Первого канала, не говоря уже о Министерстве иностранных дел и Следственном комитете. Но пусть это будет на их совести. Главное, что в целом журналистское сообщество еще демонстрирует готовность к консолидации.

5) Да, различия присутствуют. Прежде всего в доступе к каким-то физическим объектам, учреждениям, локациям комбатантов. Работникам российского телевидения существенно облегчен доступ на позиции ополченцев. Блокпосты, лагеря, штабы донецких повстанцев – телевизионщики чувствуют здесь себя как дома, их берут всюду с собой, возят и оповещают о готовящихся операциях. Журналисты независимых изданий, естественно, таких привилегий лишены. Нам необходимо постоянно авторизовываться, получать разрешения, аккредитации, чтобы работать, не вызывая лишних вопросов. Но даже с ворохом этих разрешительных бумажек постоянно возникают проблемы вплоть до задержаний, допросов, легкого мордобоя. Потом, конечно, извиняются и даже помогают. Так и работаем.

6) По правде, до сих пор еще не могу сформулировать даже для себя, что такое Стешин. Вроде журналист, пусть даже «Комсомольской правды», — и комментировать поступки в этом его статусе неэтично. При этом все мы знаем, как он поступил c нашим коллегой из немецкого издания Bild Zeitung, — и хочется послать солидарность и этику к черту, потому что к нему эти категории уже неприменимы. Это уже не журналист, а деятель политического сыска. При этом, боюсь, немецкий коллега мог быть далеко не единственным, кого он сдал. Тем не менее, попади Стешин в беду, я уверен, мы бы вытаскивали его, несмотря на всю мерзость его дел.

7) Если твоей жизни угрожает смертельная опасность и нет возможности ее избежать, то будь ты даже журналист, ты должен как-то спасти свою задницу. И если нет другого способа остаться в живых, не взяв в руки оружие, то бери оружие и спасайся. Но это, конечно, край. А можешь бежать — беги.

8) В этом конфликте на Украине мы видим, что журналист, к сожалению, уже окончательно перестал восприниматься как работник медиа, а стал заинтересованной боевой единицей. Противоборствующие силы делят нас на «бендеровских» и «путинских». Пропаганда наших стран делит нас на «своих» и «чужих». И в сознании большинства людей мы так и оказались — по разные стороны. Это очень грустно. Тут, конечно, сильно постарались и украинское ТВ, и наше российское, которые своими бредовыми перегибами в новостях создали у людей ощущение, что, да, действительно, в зоне конфликта нейтральных медиа нет и не бывает. А они есть, и их немало! Тем не менее в сознании воюющих журналист уже стал опасной боевой единицей. Если ты украинский репортер, то с большой долей вероятности тебя будут воспринимать как шпиона «Правого сектора», СБУ, ЦРУ. Если русский или был замечен в окопе ополченцев — значит, станешь агентом ФСБ, ГРУ и бог знает чего еще. Я даже не знаю, кто из журналистов может теперь более-менее спокойно работать на этом Донбассе, не опасаясь нарваться. Иммунитета нет ни у кого, мы это увидели, когда погибли наш российский коллега Андрей Миронов и итальянский фотограф Андреа Рокелли. Они погибли вместе. Насчет мер предосторожности — тут есть несколько базовых рекомендаций. Главное — аккуратность в общении с воюющими: лучше обходиться без резких формулировок, избегать неоднозначных вопросов, особенно если вы в гуще заряженных активистов, прущих на танки, или вооруженных людей. Как ни печально, вопросы чем проще — тем лучше. Ирония, вопросы с подвывертом, вопросы о количестве, расположении, вооружении вызывают недоверие у собеседника. И вот вас уже начинают воспринимать как провокатора, агента, слово за слово — и в ваш адрес уже звучат обвинения в шпионаже, работе на СБУ или ФСБ. И если люди уже говорят такие вещи — это сигнал: вы уже попали в неприятную историю, и надо думать, как быстрее уйти и кто может за вас заступиться.
Крайне важно избегать резких высказываний и оценок у себя в соцсетях. Когда вы где-то аккредитовываетесь, представляетесь либо же ваше имя записывают — значит, рано или поздно вас пробьют, по крайней мере, погуглят. Как минимум, проверят, являетесь ли вы журналистом, как максимум — прочтут ваши материалы и реплики в Твиттере-Фейсбуке. А дальше при желании вас могут найти для разговора или похуже — сразу задержат. Еще важный момент — перемещаться в зоне конфликта лучше большими группами вместе с другими коллегами и лучше не ездить поодиночке. Передвигаться безопаснее на общественном транспорте, в зоне конфликта он, слава богу, еще ходит. Чем больше людей будет в вашей компании, тем более безопасной будет ваша логистика. Если есть срочная необходимость поехать куда-либо одному и в позднее время, обязательно предупредите об этом коллег, расскажите, куда вы направляетесь, с кем планируете общаться, опишите свой маршрут и на всякий случай заготовьте несколько экстренных эсэмэсок, чтобы в случае чего дать о себе сигнал. Это может спасти вам жизнь.