Горбачевское «Ускорение», не говоря о «Перестройке», — вспоминаем с гадливостью, злостью на себя — дважды, трижды обманувшихся и сто раз обманутых. Так что там с «Эпохой Застоя»? — поразмышляем вместе с Александром Мелиховым.


Вступление

День Прямой линии Президента России перекрыл… «все и всяческие» мировые информационные поводы. Интересно, не случись именно в этот день — подведение итогов года 2024-го… — вспомнили бы о том, что 19 декабря 1906 года родился Леонид Ильич Брежнев? Именно с его кончиной Калейдоскоп Истории закрутился быстрее и с тех пор скорость по ощущению почти всего человечества только растет.

Игорь Шумейко

Я никогда не умел различать начальственных физиономий, которые раскачивались над колоннами во время демонстраций, и имя Брежнева я впервые услышал на первом курсе в студенческом общежитии ЛГУ. Наш дураковатый староста этажа, стажник, вскоре отчисленный за неуспеваемость, вдруг вошел в комнату с себе самой не верящей счастливой улыбкой: «Хрущева сняли, теперь будет Брежнев».

В ту пору по молодости и глупости я еще принадлежал к передовой, а не трудовой интеллигенции, и потому единственно важным для страны считал вопрос: за Сталина новый вождь или против? Хрущев был против, хотя и непоследовательно, а Брежнев постоянно подозревался в скрытом «за». Казалось, вся деятельность национального лидера сводилась либо к подавлению сталинизма, либо к его возрождению.

А когда к Брежневу привыкли, то он вспоминался лишь при пародировании пропагандистских штампов — «товарищ Леонид Ильич Брежнев» — или в анекдотах о его косноязычии: «сиськи-масиськи» вместо «систематически». Ну, и эпоха его была названа эпохой застоя, потому что в эти десятилетия вроде бы ничего не происходило.

Так что на взгляд типичного представителя передовой интеллигенции довольно странно, что солидный том Леонида Млечина «Брежнев» (М., 2008) вышел в серии «Жизнь замечательных людей» — для нас тогдашних Брежнев был воплощением ординарности, лучшим подтверждением нашей утешительной уверенности, что мы неизмеримо умнее тех, кто наверху. И его подробная биография как будто с самого начала подтверждает это.

После краткого пребывания в гимназии в качестве приготовишки — учащийся трудовой школы, затем кочегар, слесарь, студент землеустроительно-мелиоративного техникума, инженер-теплосиловик, курсант танковой школы, — столько профессий освоить и ни на одной не задержаться, все тянуться к карьере «просто начальника»…

Мы же тогда не знали таких красивых слов, как профессиональный менеджер, профессиональный политик: где не сеют, не пашут и не пишут статей и книг, на наш тогдашний взгляд, ничего и не делают.

Конечно же, «Леня» тоже был молод, в кого-то влюблялся (в особу, подозрительную по поводу еще не набравшего силу пятого пункта), о чем-то мечтал, но — источники умалчивают о романтике: об этих серых людях как правило и вспоминают такие же серые чиновники, почти ничего, кроме казенных штампов, изобразить и разглядеть не умеющие. Лишь чудом сохранилось стихотворение юного Леонида, посвященное гибели Вацлава Воровского, — подражание Северянину!

Это было в Лозанне, где цветут гемотропы,
Где сказочно-дивные снятся где сны.
В центре культурно кичливой Европы
В центре красивой, как сказка страны.
(Правописание сохранено в почтительной неизменности. — А.М.)

Баллада слишком длинна, чтобы ее привести целиком, но концовкой предлагаю насладиться:

А утром в отеле под фирмой «Астория»
Посол наш убит был убийцы рукой.
И в книге великой российской истории
Жертвой прибавилось больше одной!!!

Здесь и обэриутам было бы чему поучиться. К сожалению, подобные перлы огромная редкость в брежневиане, это мир постановлений, протоколов, служебных интриг, воспоминаний серьезных людей, мало чем интересующихся за пределами этого тусклого пятачка. Влиявшего, однако, на жизнь целого мира.

И единственное дарование, которое среди всей этой рутины обнаруживает товарищ Леонид Ильич Брежнев, — умение ладить с людьми, поддерживать равновесие в системе власти. Явно стремясь обходиться минимальной дозой жестокости. Представляя собою некий идеал конформиста во главе страны, считавшейся одним из главных мировых агрессоров.

Даже в столь пикантной сфере, как отношения с женщинами, все выглядит до крайности приземленным, — да и какие могут быть страсти, если немолодой генсек, судя по всему, предпочитал подручный материал женской обслуги. Не любил, словом, человек создавать проблемы ни себе, ни другим. Как на личном, так и на государственном и даже международном уровне. Иногда начинает даже казаться изощренной издевкой, что в государственном некрологе наш дорогой Леонид Ильич был назван великим революционером.

Однако страница за страницей читая Л.Млечина, понемногу обнаруживаешь, что незабвенный «Леня» был-таки носителем поистине революционной идеи перехода социализма из утопической в консьюмеристскую стадию. В которой государство, оставаясь главнейшим собственником, уже не претендует ни на мировое господство, ни на всемирное братство, но всего лишь стремится к максимально спокойной и благоустроенной жизни.

Идея потребительского социализма и сегодня обладает серьезным политическим потенциалом — идея уничтожения экономической конкуренции не во имя каких-то химер, но просто ради спокойной жизни. Разумеется, ограничение личной инициативы требует какой-то идеологии, обосновывающей подавление экономической свободы, но совсем не обязательно ортодоксально марксистской — Брежнев, собственно, и нащупал центральные положения этой идеологии: благосостояние трудящихся и мир во всем мире.

Знакомясь с многочисленными стенограммами, с удивлением убеждаешься, что для Брежнева эти лозунги вовсе не были чистой демагогией: среди наследников Ленина-Сталина он выглядит тем самым представителем социализма с человеческим лицом.

В узком кругу он поговаривал и о реформах, но чехословацкие шаги к реальному социализму с человеческим лицом его отрезвили раз и навсегда. Правда, покуда борьба между реформаторами и консерваторами в чехословацком руководстве шла на уровне идей, он считал это внутренней склокой, в которую нам лезть не с руки: пусть сами разбираются.

Но когда возникла реальная опасность утратить санитарный кордон между Советским Союзом и Западной Европой, он понял, что на карте стоит — если и не безопасность страны, то его собственная карьера. «Если бы я потерял Чехословакию, мне бы пришлось уйти с поста генерального секретаря», — с полной откровенностью вспоминал он впоследствии.

Но и в те дни в откровенном разговоре с чехословацкими лидерами он приводит лишь геополитические соображения: «Чехословакия находится в пределах тех территорий, которые в годы Второй мировой войны освободил советский солдат. Границы этих территорий — это наши границы. Мы имеем право направить в вашу страну войска, чтобы чувствовать себя в безопасности в наших общих границах». — А о социалистических идеалах ни слова.

В узком кругу он и вообще марксистскую схоластику по-свойски называл тряхомудией, гонку вооружений пытался притормаживать и даже евреев старался не раздражать без особой надобности. Однако, наталкиваясь на сопротивление догматиков и ястребов, чаще всего отступал: как всякий консьюмерист, Брежнев не желал ради каких бы то ни было общих идей рисковать личным благополучием.

В этом и заключается слабость консьюмеризма — ему трудно соперничать с романтическими идеологиями, порождающими в своих носителях жертвенность и готовность к риску. Но если бы социализм дождался естественной убыли последних, уже смехотворных наследников романтического большевизма, то у него были шансы приналечь на потребительскую сферу, не выпуская из рук госсобственности.

Разумеется, неустранимые пороки социализма сохранились бы и тогда: ботинки, равно как и автомобили, были бы неважнецкого качества, но зато стоили дешево и были всем доступны; за работу платили бы меньше, чем на Западе, зато и особо напрягаться не требовали…

Я думаю, довольно многие и сегодня хотели бы видеть Россию именно такой — стабильной. Брежнев, похоже, и впрямь опережал свое время и лучше нас понимал свою страну. Почти трогательный эпизод: Брежнев спрашивает у более искушенного знатока международных отношений, почему американские президенты не строят свою избирательную кампанию на борьбе за мир — ему было трудно поверить, что за идеей разоружения американские массы вовсе не обязательно побегут, задрав штаны…

А если бы побежали, Брежнев охотно пошел бы им навстречу. Ибо в военном деле он любил только парады, ордена и мундиры, а страдания, смерть и всяческие треволнения ему были явно неприятны. Правда, не настолько, чтобы сделаться пацифистом — он не любил крайностей ни в чем. Он был готов на мягкую международную политику в той степени, в которой это не слишком раздражало ястребов: в серьезные конфликты с ними он никогда не вступал — консьюмеризм и сегодня остается медлительным беспозвоночным среди стремительных хищников.

В последние годы Брежнев, подсевший на наркотики, производил впечатление смертельно уставшего человека — не хотел ни напрягаться, ни отойти от власти. Впрочем, он хорошо знал, в какое ничтожество низвергается с советского Олимпа отработанный человеческий материал — контраст оказывался, пожалуй, даже более разительным, чем у простого советского пенсионера.

Но последняя приключившаяся с ним история вызывает прямо-таки уважение: на Ташкентском авиационном заводе на генсека рухнули строительные леса, на которые набились любопытствующие рабочие. Чудом оставшись в живых, со сломанной ключицей, Брежнев связывается с Андроповым и просит не рубить головы: я сам виноват. Наш дорогой Леонид Ильич и впрямь воплощал консьюмеризм с человеческим лицом!

Александр Мелихов